Автобиография Александра Сергеевича Пушкина
Я, Александр Сергеевич Пушкин, родился 26 мая 1799 года в Москве, где колокольный звон сливался с шепотом старинных книг. Моя колыбель качалась под сказки Арины Родионовны — крепостной, ставшей моей музой. «Ты, дитятко, не бойся ни ветра, ни судьбы», — говорила она, а я засыпал, обняв томик Мольера, украденный из отцовской библиотеки. Уже тогда мне чудилось: слова — это крылья, а перо — клинок.
Царскосельский Лицей стал моим Эдемом. В двенадцать лет я писал стихи, смешивая французский с русской бранью, а Державин, услышав мои строки, заплакал: «Второй Ломоносов явился!». Но я не хотел быть вторым — я рвал небо в клочья, как бумагу. Друзья-лицеисты звали «французом» за страсть к Вольтеру, а я мечтал стать русским Байроном, не зная, что судьба напишет мне трагедию в его стиле.
Петербург встретил меня вихрем дуэлей, карт и женщин. «Гавриилиада», вольнодумные эпиграммы… Царь сквозь пальцы смотрел на мои шалости, пока я не написал: «Самовластительный злодей! Тебя, твой трон я ненавижу». Ссылка на юг стала благословением: Кавказские горы учили меня дикости ритмов, а цыганские песни в Молдавии — тоске по свободе. «Цыганы» — это крик души, которая сама не знает, чего хочет: воли или покоя.
Михайловское. Два года в деревенской глуши, где только нянина прялка да вой волков нарушали тишину. Там я услышал голос предка — Абрама Ганнибала, арапа Петра Великого. «Борис Годунов» рождался в споре с летописями, а «Евгений Онегин» — в письмах к друзьям: «Любви все возрасты покорны? Нет, возрасты покорны глупости!»
Возвращение в Москву. Встреча с ней — Натальей Гончаровой. «Чистейшей прелести чистейший образец»… Я сватался трижды, как шут, кладя к её ногам и славу, и долги. Женитьба стала началом конца: балы, интриги, взгляды мужчин, жадно ловящие её красоту. «Я женюсь без упоенья, без ребяческого очарованья», — писал я, но лгал сам себе.
Дантес. Этот позолоченный пустоцвет, чья улыбка оскорбляла мою честь. «Письмо Дантеса» — фарс, устроенный светом, чтобы растоптать поэта. 27 января 1837-го на Чёрной речке я взял пистолет, зная, что стреляю в зеркало. Пуля попала в Россию.
Умирал я в квартире на Мойке, пахнущей лекарствами и воском. Жена плакала в соседней комнате, а я шептал: «Кончена жизнь. Тяжело дышать, давит…». Но когда пришёл священник, я отказался от исповеди: «Мне совестно. Я не хочу лицемерить перед смертью».
Теперь, когда мои строки учат школьников, а памятники стоят на площадях, я смеюсь: они ищут Пушкина в бронзе, а я — в ветре над Невою, в крике цыганки, в шепоте дуба у Лукоморья. Меня звали солнцем русской поэзии, но солнце гаснет, а звёзды — нет. Знаете, почему я так любил осень? Потому что листья, падая, пишут стихи без слов.
Я не хотел быть пророком. «Глаголом жги сердца людей»? Нет, глаголом я пытался спасти своё. Но, как писал в «Памятнике»: «Нет, весь я не умру…» И правда — моя душа застряла меж строчек, как мотылёк в книге. Когда вы читаете «Я вас любил…», это не я — это вы сами, нашептывающие свои тайны страницам.
А я? Я лишь тень, танцующая на краю пера.
Читать далее » Масутацу Ояма
Вернуться к оглавлению книги »