Автобиография Аристотеля
Я, Аристотель, сын Никомаха, рождённый под северным ветром Македонии в 384 году до нашей эры, в городе Стагиры, что висит меж скал и облаков, словно гнездо орла. Отец мой, врач царя Аминты, научил меня резать плоть, чтобы видеть душу. «Кости — это аргументы природы», — говорил он, а я, ребёнком, верил, что в каждой вене спрятан секрет жизни.
Семнадцати лет я пришёл в Афины, как голодный к свету. Академия Платона встретила меня тенью кипарисов и вопросами, острыми, как скальпель отца. Учитель, похожий на пророка с мраморным лицом, говорил о мире идей, где столы и добродетели парят в чистом эфире.
Я слушал, но пальцы мои чесались — хотелось потрогать землю, разгадать, как растёт пшеница и почему кровь темнеет на воздухе. «Платон мне друг, но истина дороже», — шептал я, собирая улиток для опытов, пока ученики смеялись: «Варвар копается в грязи!»
Двадцать лет я был тенью Платона. Но когда учитель умер, оставив Академию мечтателям, я бежал. Меня звали ко двору Гермия, тирана Атарнея, где я женился на его племяннице Пифиаде.
Она, смеясь, называла меня «философом-улиткой» — ведь я таскал в карманах семена, камни, кусочки янтаря. В те годы я резал рыбу, чтобы понять, как слепые эмбрионы видят жизнь, и писал письма Филиппу Македонскому: «Пришли ко мне своего сына — я сделаю его человеком».
Александр, этот юный демон с глазами грозы, стал моим самым странным учеником. Я учил его этике по «Илиаде», а он мечтал затопить мир кровью.
«Царь должен быть как разум Вселенной — неподвижный перводвигатель», — говорил я. Он слушал, а потом скакал на Буцефале вдаль, крича: «Я буду двигать миром!» Когда он сжёг Фивы, я оборвал переписку. Но зерно, брошенное мной, проросло: в его походной библиотеке всегда лежали «Илиада» и мои записи о зоологии.
Вернувшись в Афины, я основал Ликей — школу под портиками, где мы гуляли меж деревьев, споря о душе и звёздах. «Перипатетики», — звали нас, шагающих мыслителей. Мои ученики собирали конституции 158 полисов, а я выводил законы логики: «Что есть бытие? То, что можно сказать. Скажи мне, как ты говоришь — и я скажу, кто ты».
Но Афины не простили мне дружбы с Македонией. После смерти Александра меня судили за «нечестие». Я ушёл, как уходил от Платона, сказав: «Не дам афинянам второй раз погубить философию».
На острове Эвбея, глядя на море, я писал о душе, которая «как рука: инструмент инструментов». Лихорадка скрутила меня в 322-м. Перед смертью я велел положить под постель землю с могилы Пифиады.
Меня звали учителем Запада. Но я — лишь тот, кто искал причины. Не платоновские тени, а корни. Не идеи, а то, как из семени дуба вырастает дуб.
Когда ученики спрашивали: «Что важнее — теория или практика?», я отвечал: «Счастье — это деятельность души в полноте добродетели». А сам думал: «Счастье — это знать, что твой вопрос переживёт ответ».
Теперь, когда мои книги стали священными для одних и проклятыми для других, я смеюсь: ведь я всего лишь мальчик из Стагиры, который так и не перестал удивляться, почему рыбы дышат в воде, а совы видят в темноте. Платон говорил: «Мир — это пещера». А я добавлю: «Но в пещере растут грибы, и их можно изучить».
Умирая, я понял: истина не в словах, а в вопросе, который заставляет дрожать губы.
Как сказал бы я сам себе в юности: «Держись корней, стагирит. Даже боги завидуют твоим улиткам».
Читать далее » Мухаммед Али
Вернуться к оглавлению книги »